«Мы отучаем думать в формате ЕГЭ». Преподаватель Высшей школы экономики Мария Гельфонд 9 июня, 2025. Вероника Словохотова В чем проблемы современных студентов?
Чтобы поступить в топовый вуз, надо получить максимальный балл. Чтобы там удержаться, надо забыть все, чему ты учился раньше, считает Мария Гельфонд, преподаватель литературы в Высшей школе экономики в Нижнем Новгороде. Школьники бросают все силы на подготовку к ЕГЭ, но в итоге далеко не каждый из них оказывается готов к учебе на первом курсе. В чем причина и какие навыки нужны современным студентам — читайте в интервью «Правмиру».
«Между школой и вузом — бездна»
— Сейчас школьники сдают ЕГЭ, скоро начнется игра на выживание: даже если у тебя 300 баллов, это далеко не гарантия, что ты поступишь в топовый вуз.
— Думаю, в таком случае не стоит ограничивать свое мышление только Москвой. Например, на филологию в Нижегородскую Вышку можно поступить, если у тебя 285+ из 310.
В прошлом году я прошла историю поступления еще и со стороны родителя — у меня дочь поступала в Московскую Вышку, — и мне не показалось, что ситуация предельно мучительная. Сегодня она более стрессовая для первокурсников, чем для выпускников школы. Хотя мне всегда казалось, что стресс выпуска больше, чем стресс первокурсника.
— Почему так?
— По-моему, между школой и вузом в нынешнем их виде лежит бездна. Не берусь говорить про все вузы, говорю только про Вышку. Она сразу, с первого курса, требует большого навыка самоорганизации и самостоятельности мышления. Мы, конечно, идем навстречу нашим первокурсникам и всячески их адаптируем. Но это взгляд из моей позиции, сами студенты могут воспринимать ситуацию иначе.
Если мы посмотрим на статистику — опять же, я про нашу программу говорю, — обычно около 20% студентов за первый год отчисляются. Причем большинство принимают такое решение сами, а мы ничего сверхъестественного вроде бы не предлагаем.
Проблема в том, что в обычной школе ЕГЭ как будто становится высшей точкой и смыслом.
В итоге ребенок, хорошо сдавший ЕГЭ и поступивший туда, куда он мечтал, может быть не очень готов к тому, что его ждет. Особенно в случае, если, например, переезжает в другой город. Здесь многое зависит от того, как программа готова адаптировать. Но не всегда и не все зависит от нас.
Бывают просто драматичные истории. Однажды к нам поступила девушка со 100 баллами по каждому из трех предметов. К концу первого курса она обнаружила свою абсолютную неготовность учиться. Умная и работоспособная. Но ЕГЭ по гуманитарным предметам так устроен, что требует скорее воспроизводить знания, чем их применять. Мы тогда сломались с ней на первой курсовой, когда надо было что-то сделать самостоятельно.
Она потом, насколько я знаю, прекрасно окончила другой вуз, и у нее все в жизни сложилось благополучно. Но я веду к тому, что, пожалуй, преемственности между школой и вузом нет.
Когда я начинала работать — это было еще в другом вузе, — там существовал рабфак. Или была система развернутых подготовительных курсов для 11-го класса, когда человек всерьез занимался три раза в неделю. Я сама когда-то такие курсы оканчивала. Вот этот условный предуниверсарий — важная ступень, которую ни в коем случае нельзя терять.
А с ЕГЭ мы практически полностью перешли на репетиторов. Понятно, что репетитор к ЕГЭ подготовит лучше, чем курсы. Но мы утрачиваем ступень вхождения в университет. И себя я во многом вижу тем человеком, который за руку переводит из школьного образования в вузовское, для меня это одна из самых интересных внутренних задач.
— Не раз мне приходилось слышать от вузовских преподавателей, что дети, конечно, молодцы, заработали 300 баллов, но в итоге порой не знают элементарного. Выходит, проблема глубже?
— ЕГЭ — хороший измеритель, но измеряет не те навыки, которые востребованы потом. ЕГЭ, на мой взгляд, отлично измеряет усидчивость, сосредоточенность, работоспособность, ответственность. Если вдруг к нам на внебюджет приходят ребята, у которых меньше 240 баллов, мы обычно это видим. Им некоторой ответственности и собранности на самом деле не хватает.
Хотя бывают исключения, естественно. К нам, например, поступала девочка, по-моему, с 220 баллами. Но оказалось, что в тот год она оканчивала музыкальное училище и ей было принципиально его окончить на совесть. Со второго курса она училась на стопроцентную скидку, то есть блестяще. Параллельно она освоила еще одну специальность и сейчас отлично работает как автор сайтов и программист.
По общению с нашими преподавателями я делаю вывод, что ЕГЭ неплохо оценивает знание иностранного языка. Кажется, более-менее оценивает знания по русскому языку, но не те, которые потом востребованы. У выпускников нет навыка чтения и понимания научного текста — только публицистического. Поэтому мы в Вышке сразу вводим курс академического письма. Но все равно разбивать эти шаблоны трудно.
Ну и сложнее всего, я бы сказала, с литературой, потому что и там бытуют определенные шаблоны. И часто эти шаблоны возникают не внутри комиссии, а внутри репетиторского сообщества. Я посматриваю за ситуацией и вижу рекламные объявления в духе «Вам достаточно выучить наизусть пять стихотворений, чтобы…».
— Чтобы иметь аргументы на все случаи жизни, да.
— Или мне звонят: «Вы не могли бы проконсультировать перед ЕГЭ?» Хорошо, мы начинаем консультацию, и мне ребенок говорит: «Ну вот про “Войну и мир” не надо, я все знаю». — «Простите, а вы читали “Войну и мир?”» — «Нет-нет, не читала, но я все знаю». Получается, есть шаблоны, которые ребенок просто заучил. С другой стороны, у меня ощущение, что именно с шаблонами ЕГЭ по литературе мы можем профессионально справиться и сформировать у человека нормальное литературоведческое мышление, если этим прицельно заниматься первый год.
Для нас это серьезная задача, мы ее на программе со всеми преподавателями обсуждаем, я сама веду курс «Ключевые тексты русской литературы» — он как раз вводный, адаптивный. В общем, мы отучаем думать в формате ЕГЭ.
Конечно, выходит парадокс. Чтобы к нам поступить, надо получить максимальный балл. Чтобы у нас учиться дальше, надо забыть все, чему ты учился для ЕГЭ. Когда смотрю на старшеклассников, понимаю, что они параллельно решают много разных задач. Им надо прилично окончить школу, сдать ЕГЭ, отрастить в себе компетенции, которые позволят им дальше учиться. Не все с этим равномерно справляются.
Мария Марковна Гельфонд — историк литературы, кандидат филологических наук. Академический руководитель образовательной программы «Филология» в Высшей школе экономики — Нижний Новгород. Член жюри и заместитель руководителя Центральной предметно-методической комиссии заключительного этапа Всероссийской олимпиады школьников по литературе. Автор двух книг по истории русской литературы.
Не хлебом единым
— Скоро мы откажемся от бакалавриата и магистратуры, перейдем на «базовое высшее образование». Что вы об этом думаете?
— Может быть, я не права, но история «бакалавриат + магистратура» мне кажется чрезвычайно оправданной. Я видела по индивидуальным случаям наших и не наших выпускников, какие интересные выстраивались образовательные стратегии. То есть филологическое образование — универсальная база, после которой можно идти на медиакоммуникации, на компьютерную лингвистику, на преподавание русского как иностранного, на западноевропейские исследования, на программирование даже — любая версия.
Мы используем метафору незакрытого пазла: собирая наш образовательный пазл, мы обязательно оставляем какие-то незакрытые детали, которые потом достроятся в магистратуре. Сам человек решит, куда и какие достроить.
То, что называется «базовым высшим образованием», — это, на мой взгляд, история даже не про наше поколение (а мне в следующем году 50), сколько про поколение наших родителей, когда человек получает одно образование и всю жизнь работает в одном месте. Наверное, это неплохо, но все-таки мы живем в мире, который постоянно меняется.
Мне близка идея образования как конструктора. В 18 лет невозможно выбрать себе всю будущую жизнь. Тогда, соответственно, мы должны сразу выбрать себе и спутника жизни, и квартиру, в которой мы будем жить до глубокой старости, и так далее.
Для моих родителей это нормальная базовая модель, для меня — уже сомнительная. Хотя я-то, в общем, всю жизнь одним и тем же занимаюсь и даже живу примерно в одном и том же месте. Но для поколения наших детей мне бы этого очень не хотелось. Мне бы хотелось для них свободы во всех смыслах, в том числе и в образовании.
— Сейчас гуманитарии несколько в проигрыше, потому что даже количество платных мест в вузах сокращают.
— Да, у нас уже сократили, на следующий год на программе остается 10 мест, хотя были годы, когда мы набирали 25. Правда, есть 25 бюджетных, и это реально много. А сокращение внебюджета — ну, с одной стороны, это движение рынка, потому что гуманитарии появляются там, где люди себе не на хлеб зарабатывают…
— Занимаются искусством для искусства?
— Поверх хлеба, да. Все-таки гуманитарное знание востребовано там, где у человека есть свободное время. Если мы имеем в виду пирамиду Маслоу, гуманитарии обеспечивают не базовые потребности общества. Гуманитарии — это те люди, которые создают смыслы. И это важно понимать.
Мой руководитель очень любит цитировать слова о том, что XXI век будет веком гуманитарных наук или его не будет вовсе. Кажется, мы все-таки пошли вторым путем.
Простите, я могу говорить субъективные вещи. Внимание к гуманитарным наукам означает спокойствие общества, его стабильность. Гуманитарные науки востребованы там, где человек думает не только о хлебе насущном, но и о том, на какую выставку он пойдет в эти выходные, что он будет читать или смотреть сегодня вечером, о чем он будет разговаривать со своим ребенком или со своими родителями.
В ситуации, когда во главу угла ставится выживание как таковое, редко бывает до гуманитарных наук. Бывает в определенном, наверное, довольно узком слое, но вообще-то сил на это уже не хватает, и людей сложно в этом обвинить.
— Может быть, гуманитариев и не должно быть много? Это такой удел ценителей?
— Ну что значит «должно» или «не должно»? Я не думаю, что наша жизнь с самого начала, в 17–18 лет, когда мы выбираем профессию, должна приноситься в жертву каким-то идеям. Мы же проживаем свою собственную жизнь и выбираем для себя гуманитарный путь, потому что он естественен для нас, а не потому, что он будет востребован — или не будет. Работая с абитуриентами и первокурсниками, я не представляю себе, что кто-то совершает свой жизненный выбор, потому что «так надо».
Не читать ничего, кроме телепрограммы
— Вот они приходят к вам на первый курс. У них километровые списки по литературе…
— Ни в коем случае.
— Как?
— Большие списки по литературе у них будут потом. А вообще идея учебы со списками — это такая правильная базовая идея любого гуманитарного филологического образования: человек как бы заходит в огромную библиотеку мировой литературы. Мы все так учились. К чему это приводило? Часто к тому, что курсу к третьему люди переставали читать. Невозможно читать в таких объемах: Диккенс — собрание сочинений, Бальзак — собрание сочинений. А параллельно там идут Толстой, Достоевский… Даже если ты прочитал, ты ничего не помнишь. У меня была однокурсница, которая прекрасно училась и в день, когда получила диплом, сказала: «Я ничего в жизни, кроме телепрограммы, больше никогда читать не буду».
У нас это тоже есть, конечно, но идея другая. На первом курсе мы практически не даем списков. Мы как раз начинаем с курса «Ключевые тексты русской литературы», потом у нас такой же курс будет на английском на третьем курсе, и на французском или немецком на четвертом. И мы там занимаемся медленным чтением. За трехмодульный курс — с сентября по конец марта, при нагрузке две пары в неделю — мы успеваем прочитать семь-восемь стихотворений XIX века, реже две поэмы, обычно три маленьких прозаических произведения XIX века, десяток стихотворений XX века и не больше пяти рассказов или маленьких повестей.
— Очень медленное чтение.
— Очень. Но параллельно у них идет введение в языкознание, потом добавляются античная литература, теория литературы, фольклор и так далее. Там будут списки и художественной, и научной литературы. Но вообще мы стараемся постепенно подвести к представлению, что чтение должно быть осмысленным. А потом, когда мы выстроим профессиональные навыки чтения, уже будем смотреть, как много вы прочитали.
Тут есть, конечно, обратная сторона, потому что мы на первом курсе отучаем читать в больших объемах. Когда студенты приходят на второй курс, а там большие списки, особенно по зарубежной литературе, им сложнее. В целом мы считаем, что лучше прочитать два романа Диккенса, но качественно, чем все собрание сочинений, но поверхностно. Пусть у них будет список литературы на всю оставшуюся жизнь.
Да, они выходят несколько неначитанными людьми. Но важно, чтобы у них в 22 года не возникло этого самого ощущения, что «я все прочитал и больше ничего читать не буду». Я сама всю жизнь компенсирую недостатки того, что я не прочитала студенткой. Это вполне нормальная история, на мой взгляд.
— У вас есть студенты, которые ничего не хотят делать? Как с ними быть?
— Такие в основном уходят после первого курса, потому что Вышка — она скорее про то, что ты делаешь постоянно, ежедневно. У нас невозможно получить оценку просто за то, что ты подошел к преподавателю и рассказал, какая у тебя в этот момент тяжелая жизнь или еще что-нибудь. У нас у всех непростая жизнь — но работать-то нужно.
Большой вес у нас имеет накопленная оценка, поэтому многое им приходится делать в процессе.
Ребята, которые поступают с баллом 280+, обычно к работе привыкли. Может, не в том направлении, конечно…
Есть те, кто разочаровывается в идее филологии, в идее чтения, есть те, кто приходит и спрашивает: «А зачем мне все это надо?» Мы все это обсуждаем. Обычно это происходит на двух младших курсах. Если человек уж очень сомневается, мы не отговариваем от того, чтобы он забрал документы и куда-то перепоступил. Если это происходит уже на третьем, я обычно советую посмотреть на свою семейную ситуацию. Условно, готовы ли родители еще на четыре года вашего бакалавриата? Человек редко себя полностью обеспечивает на третьем курсе. Если вы на третьем курсе, а уж тем паче на четвертом, имеет смысл доучиться и скорректировать свою образовательную траекторию на этапе магистратуры.
— Должен ли преподаватель за студентом бегать, уговаривать его учиться?
— Нет, бегать вообще никто ни за кем не должен. Мне кажется, и учительница начальных классов не очень должна за первоклассником бегать. Учеба в меру твоих сил — твоя личная ответственность, иначе в чем вообще ее смысл?
Недавно мне кто-то из студентов сказал, что эта извечная школьная фраза «В университете никто за тобой бегать не будет» страшно унизительна, потому что предполагает, что человек самостоятельно ни с чем не справится, за ним должны бегать.
Вот что, на мой взгляд, надо делать — это четко прояснять условия игры. Мы всегда с преподавателями это проговариваем. Есть некоторая формула оценки, список контрольных, модульных, эссе, домашних заданий, и они должны быть известны до начала курса. Есть список литературы, которую вы предлагаете, и он не должен меняться по ходу чтения.
Мы как бы заключаем со студентами договор. Его основные положения прописаны в силлабусе курса. Но на первом курсе есть и другая задача. Я, например, часто делаю какую вещь… Я им объясняю, в какой точке они находятся. Вот, ребята, сейчас 1 октября, у вас идет пять основных дисциплин, и сейчас вам кажется, что лингвистических дисциплин больше. Но это важно, чтобы сформировать у вас профессиональное мышление. Сейчас вы начали читать первые профессиональные работы по лингвистике, более-менее начали читать на старославянском, вы усвоили базовые понятия латинской грамматики, а вот на «Ключевых текстах» мы с вами читаем русскую поэзию XIX века и в ходе этого оттачиваем такие-то умения.
Мне кажется, что со студентами просто надо все время общаться. У нас с ними бесконечные разговоры и чаты.
Сейчас мы с вами два часа проговорим, а потом я обнаружу 200 пропущенных сообщений. Любой студент в любую минуту любому преподавателю может задать вопрос, касающийся и не касающийся его образовательной программы. И да, я считаю, что мы должны отвечать. Чем студент младше, тем больше мы должны реагировать. Но это не означает, что мы за ним бегаем. Это означает, что мы с ним в диалоге.
«Уверены, что ворвутся в школу и все изменят»
— Недавно мы говорили с Оксаной Вениаминовной Смирновой: она считает, что уровень подготовки педагогов-гуманитариев сегодня крайне низкий. Вы согласны?
— Я бы сказала, что катастрофически низкий. То есть, с одной стороны, мы имеем дело с блестящим — сужу по олимпиадам — образованием в десятке московских топ-школ. Может быть, даже с одной-двумя топ-школами в каждом регионе. Но, кстати, совершенно не факт, что все преподаватели той же литературы там будут высокого уровня. Может быть, кто-то один, и ребенок просто не попадет к нему в класс. А вот с массовой школой и правда беда.
— С чем связана катастрофа?
— Не могу не вспомнить такую историю. К нам на студенческую научную конференцию пришла девушка из местного педагогического университета, сделала доклад. Она, по-моему, уже была магистранткой второго курса. Когда наши студенты спросили ее о том, что она сама думает по этому поводу, она ответила: «Мой научный руководитель сказал, что собственное мнение можно будет иметь после того, как я защищу кандидатскую».
Простите, пожалуйста, но это будущий педагог. Скорее всего, никакого собственного мнения у нее не будет уже никогда. Когда она защитится? В 27-28 лет поздно формировать собственное мнение, если ты этому не учился много лет до того. Из чего оно будет формироваться?
Кроме того, в педагогические вузы часто идут люди с более низким баллом. И само образование часто ориентировано на устаревшие учебники, иногда еще советского образца. Хотя я знаю замечательных преподавателей пединститутов по всей стране, настоящих подвижников. Но не всегда и не все они определяют.
Есть и такой опыт… Наши выпускники приходят работать в школу с горящими после бакалавриата глазами, они уверены, что сейчас ворвутся в школу и все изменят. Часто они уходят через два-три года.
— Почему?
— Чаще всего основной причиной они называют агрессивность учительской среды. Не сложность работы со школьниками, если только сразу не дают 7–8-й класс, потому что с мальчишками в пубертате вчерашней выпускнице бакалавриата правда трудно справиться. Иногда жалуются, что вторгаются и мешают родители. Но самая частотная причина — это такой учительский буллинг: «ты пока молодой», «ты ничего не знаешь», «они у тебя на голове будут стоять», «они на тебе будут ездить» и прочее. И понятно, что человек без опыта, но с идеальным представлением, с этим редко справляется.
Важно сопровождать тех, кто приходит работать в школу.
Простите за аналогии с настольным теннисом: там важно не только как ты ударил по мячу, а как ты ведешь ракетку после того, как уже совершил удар — она должна продолжить двигаться по той траектории, благодаря которой мяч полетит. Вот со школьным преподаванием что-то такое же надо делать, а этого почти не происходит.
— Ваши выпускники делятся мыслями по поводу того, что не так сегодня с преподаванием литературы в школе, со школьной программой?
— Конечно. Во-первых, тотальная несвобода. Мы учим, что ты можешь выбрать себе текст, главное — научись на нем делать что-то: анализировать семантику метра или исторический контекст, условно говоря. В школе этого выбора, как правило, нет. А даже если юридически и есть, вчерашний выпускник о нем может не знать, потому что ему выдали единственный учебник и он должен по этому учебнику идти. Если он отклоняется, на него могут начать жаловаться или родители, или старшие коллеги.
Школа — довольно тесный, замкнутый мир. Учителю приходится решать массу проблем, не связанных с преподаванием напрямую. Он должен следить за тем, чтобы все были обеспечены горячими завтраками и все потратили Пушкинскую карту, должен бесконечно отчитываться и прочее, ему просто некогда учить.
Чтобы подготовить первый раз качественный урок в пятом классе, нужно потратить на это как минимум час. Если у человека завтра шесть уроков — шесть часов. Теоретически наши выпускники готовы работать по шесть уроков в школе и тратить шесть часов на подготовку. Хотя мне очень жаль, если действительно так происходит. Но они должны делать массу всяких дел, не имеющих никакого отношения к школе.
Детей в качестве причины того, что они как школьные педагоги не состоялись, наши выпускники не называют никогда или почти никогда.
Как правило, все-таки это столкновение с кем-то из старших или, как они формулируют, с системой как таковой. Я думаю, это везде и всегда сложно, хотя мои собственные заходы в школу пришлись все-таки на благословенное время середины 90-х, когда свобод было побольше, а денег никаких не было. У меня остались самые добрые воспоминания, а работала я и в привилегированной частной школе, и в обычной районной. И тем не менее все было совершенно нормально.
Сгущенка и «Лебединое озеро»
— Вы сразу думали стать школьным учителем?
— Нет-нет-нет, я собиралась заниматься журналистикой.
— Однако!
— А это год рождения во всем виноват. Я родилась в 1975-м. Соответственно, в 1988-1989 годах мне было 13-14 лет. Дома всегда выписывали массу толстых журналов, а тут как раз начали печатать возвращенную литературу. Все зачитывались, брали журналы у друзей и знакомых, обсуждали все. Когда тебе приносят почитать на одну ночь «Собачье сердце», ты спать не будешь — ты будешь читать «Собачье сердце». Ну и «Детей Арбата», и «Черные камни», и «Крутой маршрут», и «Доктора Живаго».
Я очень благодарна этому времени. Моя семья была читающей, библиотека отличная и с маминой, и с папиной стороны, папа был врачом, но всегда читал мне массу стихов, говорил со мной о книгах. Но, конечно, самиздата дома не водилось. То есть я бы все это не прочитала, если бы не горбачевские реформы и перестройка. Бесконечные журналы «Огонек» на столе, программа «Взгляд» по телевизору, появление независимых радиостанций… В 14 лет я пришла в клуб юных журналистов, который тогда был при единственной нижегородской молодежной газете, и у нас там сложилась замечательная компания.
Мы были сверхдемократически настроенными детьми, бегали по главной площади Нижнего — тогда еще, кажется, Горького — и раздавали всякие ельцинские газеты. Август 1991 года я встретила на смене юного журналиста в «Орленке». Это отдельная история, мы собирались бежать на баррикады, но, к счастью, не побежали. Вожатые вытащили телевизор, подсоединили его через удлинители, а там, значит, показывают это бесконечное «Лебединое озеро». Нам выдали какой-то паек со сгущенкой, потому что якобы мы все ушли в поход, но ни в какой поход мы на самом деле не ушли. Так сгущенка срифмовалась с «Лебединым озером».
Я мечтала быть журналистом вполне в духе того времени. Когда я поступала, у нас не было отдельно журфака, но отбирали 10 человек с достаточно высоким баллом: просто по заявлению можно было пройти на отделение журналистики. У меня было 14 баллов из 15, то есть я проходила. Написала это самое заявление, проучилась три дня, а потом заболела. Меня увезли с какой-то совершенно непонятной историей, которая длилась чуть ли не год — смесь проблем с сердцем и суставами.
За год, пока лежала в больнице, я повзрослела. Когда пришла на первый курс, подумала, что чисто по физическим ограничениям журналистикой заниматься не смогу. Надо было подтвердить свое заявление, я не подтвердила. А потом попала к своему будущему научному руководителю — был такой замечательный нижегородский пушкинист Всеволод Алексеевич Грехнев — послушала его лекции. Я еще школьницей сколько-то там успела их послушать. В общем, поняла, что хочу заниматься вот этим, а никакой не журналистикой.
— То есть аспирантура и наука потом были для вас чем-то логичным.
— Я вполне себе весело училась, при этом очень много работала. В магистратуру прошла автоматически. Учась в магистратуре, два последних лета я провела в музее-усадьбе Мураново, там научный хранитель музея, тоже покойная уже Светлана Андреевна Долгополова, много всякого рассказывала, как-то начала включать в научные исследования. Мне было интересно писать и бакалаврский, и магистерский дипломы. Всеволод Алексеевич умер, когда я была на пятом курсе. Была предоставлена самой себе, но в аспирантуру очень хотела.
В первый год меня не взяли, но потом мой бывший преподаватель, Леонид Юрьевич Большухин — он вел у нас кружок, мы много всего читали и обсуждали, это тоже было очень важно — пригласил меня работать на факультете довузовской подготовки, и благодаря этому меня приняли и в аспирантуру, тем более что все экзамены у меня уже были сданы на пятерки. А с Леонидом Юрьевичем мы начали работать вместе и продолжаем до сих пор, но уже в Вышке, и у него я тоже очень многому научилась.
— Редкая птица долетит до кандидатской, аспирантура — это суровая аскеза.
— У меня была заочная аспирантура, то есть в запасе не три года, а четыре, и за них я спокойно написала диссертацию — про традицию Боратынского в XX веке. Хотя на первом месте у меня была работа со школьниками, и занимала она очень много времени. Мы вполне прилично зарабатывали в ту пору, это избавляло от необходимости постоянного репетиторства. Оно, конечно, было, но не с утра до ночи. И было три свободных летних месяца, когда можно просто поехать в Москву, в Ленинку и набрать все необходимое.
Я осталась без научного руководителя, и на одной из первых моих конференций меня «подхватила» Инна Львовна Альми, замечательная совершенно исследовательница, из Владимира, она заинтересовалась моей темой и очень много для меня дальше делала. Официально она была моим первым оппонентом, но, в общем, руководила моей работой, то есть бесконечно со мной ее — и не только ее — обсуждала. Знаете же, нельзя не закончить работу, когда ты кому-то ее обещаешь. И еще мне хотелось доказать, что я могу преподавать, могу работать в вузе.
— Это было еще в университете? А в Вышку вы как попали?
— Да, это все было еще в ННГУ. У меня об учебе там самые прекрасные воспоминания, но дальше-то я работала не со студентами, а на факультете довузовской подготовки. И это стало в каком-то профессиональном смысле заходить в тупик: с одной стороны, я сама уже это как бы переросла. А с другой стороны, как раз вступительные экзамены заменили на ЕГЭ, количество групп на курсах резко сократилось, просто не хватало нагрузки на всех.
И тут я прочитала интервью с Валерием Григорьевичем Зусманом, который тогда только перешел в Нижегородскую Вышку. Факультет гуманитарных наук только открылся, никакой филологии еще не было. Я написала Валерию Григорьевичу, выслала резюме, а потом как-то очень быстро все завертелось. Ну как быстро — за неполных два года. Мы с ним, с нашим деканом нынешним, Мариной Владимировной Цветковой, подготовили весь комплект документов — и вот 19 декабря 2012 года нам утвердили программу, а в сентябре 2013-го уже был первый набор студентов.
Что меня поразило тогда и не перестает поражать до сих пор — на всех уровнях была только абсолютная поддержка. И сейчас любая наша инициатива — а мы то летние школы проводим, то дни Пушкинского дома организуем — всегда поддерживается. У нас очень живая, открытая какая-то обстановка в кампусе — это и заслуга нашего директора, Анны Александровны Бляхман, конечно. И в целом сложилась такая команда, в которой очень хорошо работать.
— Не думаете взяться за докторскую?
— Мне хочется сделать много всяких вещей, кроме докторской. Например, книжку с анализами отдельных текстов — как раз по материалам курса «Ключевые тексты».
У меня есть guilty pleasure — я комментирую книгу Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль…».
Третий том пока не доведен до конца, но сделан примерно на две трети, и я надеюсь, что удастся решить проблему с ее изданием.
Не скажу, что мне хочется руководить нашей образовательной программой, потому что никому не хочется работать администратором, но я чувствую некоторую ответственность. Хочется сохранить нашу программу на хорошем уровне и поднять этот уровень. При таком режиме жизни у меня времени и сил еще и на докторскую нет. И думаю, что без докторской я обойдусь.
Ну а потом, строго говоря, я себя не чувствую филологом уровня докторской степени. Я не прибедняюсь, это не хорошо и не плохо. Я вполне качественно умею решать конкретные задачи — текстологические, интерпретационные, те, которые я сама себе ставлю. На мой взгляд, докторская все-таки предполагает другой, фундаментальный подход, мощную теоретическую базу, а не только накопленные знания.
И наконец, у меня есть перед глазами пример великого филолога, недавно ушедшего от нас Андрея Семеновича Немзера. Никто, мне кажется, так блестяще не знал всю русскую литературу, как он. И никакой докторской при этом у него не было.
«Пусть резвятся»
— Чем вы живете, когда закрываете чаты со студентами?
— Наша история непрерывная (смех)! Мы и поступающим к нам абитуриентам говорим, что они пришли не учиться с 8 до 16, а прожить здесь четыре года. Это не означает, что они вообще забывают обо всей окружающей жизни, но сама я все время на связи. И в те дни, когда я работаю из дома или в отпуске, у меня нет, как сейчас модно выражаться, цифрового детокса. Последний раз я отвечаю, наверное, ближе к полуночи, а первый раз — утром, когда просыпаюсь.
Но вообще, насколько я могу себе представить, у меня вполне нормальная жизнь. У меня есть семья, относительно взрослая дочь-первокурсница Вышки. Я стараюсь что-то читать, смотреть, хотя в последнее время именно стараюсь, потому что сил читать и смотреть не очень хватает. У меня большая собака-ретривер, с которой три часа в день надо гулять — ладно, мои только полтора-два, но это тоже время.
Я люблю плавать, играть в настольный теннис, люблю для себя заниматься английским: с одним коллегой мы обсуждаем всякие книжки на английском. У меня широкий дружеский круг общения, хотя он во многом пересекается с рабочим. Мой муж историк, работает в музее и тоже немного преподает в Вышке. Соответственно, рабочие вещи мы с ним тоже обсуждаем. Я бы не сказала, что у меня жизнь делится на работу и жизнь, на работу и хобби, еще на что-то.
— Вам удается получать удовольствие от книг или профдеформация все-таки мешает?
— Раньше я летом всегда читала для себя, не задумываясь. Сейчас все-таки планирую, что прочитать. Например, решаю, что я прочитаю за год 12 английских классических романов, до которых почему-то у меня не доходили руки. Кто прочитал все романы Диккенса, все романы Вальтера Скотта? Примерно никто. Ну ладно, Константин Михайлович Поливанов, может.
Какие-то вещи я дочитываю, что-то стараюсь отслеживать из современной литературы. Но у меня сейчас нет таких писателей, чьих книг я не пропускаю. И очень много именно перечитываю. Чтобы получать от книги удовольствие, я должна ее прочитать примерно в десятый раз. Дело в том, что я совершенно не умею запоминать сюжетные линии, мне проще прочитать и запомнить наизусть! Мой идеал — почти бессюжетные книги.
— И от студентов не требуете, чтобы они все детально помнили?
— Нет, я как раз люблю, когда помнят детально, потому что все тексты, которыми я с ними занимаюсь, мы читаем внимательно. Я не буду их спрашивать про цвет занавесок. Но я ожидаю, что, когда я что-то процитирую близко к тексту, мне отзовутся.
— Обычно в университетах есть чаты под кодовым названием «Курилка» или «Болталка», где студенты обсуждают в том числе преподавателей. Если бы у Вышки существовал такой чат, как думаете, что бы вы там о себе прочитали?
— Я думаю, что такой чат существует и что такой чат не один. Но в Вышке есть и СОП — студенческая оценка преподавания. Регулярно в конце каждого модуля мы с коллегами читаем все подробнейшим образом про себя.
— И студенты честно пишут?
— Да, там оценка ставится по пятибалльной системе, и можно писать анонимные реплики. После каждой такой оценки я с ними встречаюсь, но не в роли преподавателя, а в роли академического руководителя, потому что иногда сигналят о действительно серьезных проблемах. А иногда я их воспитываю, объясняю, что нельзя писать, например, что преподаватель — душнила.
Про меня, как правило, пишут хорошие вещи. Наверное, потому что на первом курсе я веду интересно — в сравнении со школьным опытом. Ну и, наверное, у студентов еще нет идеи конфронтации с преподавателем. Она позже приходит, на старших курсах. Но и там тоже много доброжелательного.
Я бы не относилась к этому как к объективной оценке. Знаю прекрасных преподавателей, про кого пишут не самые позитивные вещи. И наоборот, видимо, тоже бывает.
У меня обычно отзывы неплохие — думаю, за счет того, что я не нарушаю своих обещаний.
У меня бесконечные списки того, кому я что обещала, которые я веду во всяких закрытых от посторонних глаз Google Docs. И пока я все оттуда не вычеркну, спать не лягу. Не могу сказать, что это вызывает любовь, но некоторое уважение — да, наверное.
Хотя была и такая история. Года два назад я, увидев, что студенты из Московской Вышки нарисовали стикеры для Telegram со своими преподавателями, попросила наших студентов нарисовать такие же. Одна девушка нарисовала меня на стикере в виде черта с рогами, горящего в огне. Я была там воплощенным дьяволом. Поскольку это было публично, я потребовала публичного извинения.
Не считаю, что такие вещи допустимы. Но это вполне может быть показателем, что и так тоже ко мне относятся. Я не то что перестала рефлексировать на тему того, кто как ко мне относится… С какого-то возраста это перестает быть главным.
— Тогда что главное?
— Хорошо делать свое дело. Соблюдать те обязательства, которые ты на себя взял. Не врать. Не поддерживать антигуманные вещи. Сохранять за собой право на собственное мнение и смелость его высказывать, даже если приходится высказывать его молча.
Оценка вторична. Не уверена, что, если бы мне попался чат, который полностью был посвящен мне, я бы стала дочитывать его до конца. Скорее всего, не стала бы. Думаю, глянула бы на первую пару-тройку реплик. У Людмилы Петрановской есть интересное сравнение для родителей. Представьте себе, что вы большая собака, которая лежит где-нибудь в тени и смотрит, как резвятся ее щенки. Вы же не будете каждый раз их трогать лапой? Пусть резвятся.
Фото: Жанна Фашаян
Поскольку вы здесь… У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. ПОМОЧЬ
