«Писатель, который не будет полоскать мозги». Учитель Михаил Павловец — об Антоне Чехове 29 января, 2025. Вероника Словохотова Михаил Павловец 165 лет со дня рождения классика
Как-то раз, когда Михаил Павловец сказал классу, что у них осталось последнее занятие по Чехову, все хором заорали: «Ура!» Почему автор «юмористических рассказов» оказывается таким сложным и скучным для школьников, о чем на самом деле его проза и драматургия и почему его полезно перечитать каждому взрослому? В день 165-летия Чехова говорим с филологом и учителем Михаилом Павловцом.
«Антиучитель»
— Вы говорили, что вашим ученикам с трудом дается Чехов. Это удивительно. Казалось бы, как его не любить?
— Это большое заблуждение. Я нередко сталкивался с тем, что как раз не Толстой, не Достоевский и даже не Гоголь, а Чехов вызывает много негативных реакций или просто равнодушие. Помню, у меня был довольно сильный класс. Мне казалось, что совершенно прекрасно идут занятия, мы с таким удовольствием обсуждаем рассказы Чехова, пьесу «Вишневый сад». Но когда я сказал, что сегодня у нас последнее занятие по Чехову, весь класс хором заорал: «Ура!»
Видимо, я допустил профессиональный просчет. Как учитель я должен был увидеть, что тот эмоциональный подъем, который был на уроке, переживал я. Может быть, даже отчасти заражал им класс. Но дело в том, что учитель не может постоянно работать тягачом. Важно, чтобы этот подъем оставался, когда учитель выходит из класса. Может быть, оставался даже на годы вперед.
Реакция «ура» заставила меня внимательнее относиться к тому, как идет Чехов, пересматривать список произведений, с которыми мы работаем, в чем-то пересмотреть взгляды. Совсем отказаться от Чехова мы не можем, он обязателен по программе. И я должен найти хоть какой-то компромисс между задачами программы и моими задачами как словесника.
— Почему Чехов «не заходит»?
— Те проблемы, которые Чехов затрагивает, это по большей части не те проблемы, которые волнуют читателя «в осьмнадцать лет».
Чехов очень взрослый. Он сам говорил: «В детстве у меня не было детства».
У нас есть писатели и поэты, которые остались вечными детьми. «Он награжден каким-то вечным детством», — написала Ахматова о Пастернаке. Очень долго ребенком был Пушкин. Безусловно, ребенком остался Лермонтов. Поэтому они могут быть близки школьнику. А вот Чехов, как, наверное, и Некрасов, слишком рано повзрослели. То, о чем они пишут, интересно пожившим и побившимся лбом о жизненную стену.
Можно провести аналогию. Мы проходим в школе «Вишневый сад» — самую непонятную, самую далекую от школьников пьесу, которую Чехов писал в 44 года. Это пьеса зрелого, усталого человека. Там есть три поколения, у каждого из которых свое отношение к саду и к поместью.
Для Раневской и Гаева это что-то священное, особенно для Раневской: для нее поместье связано не только с ее болью, ее горьким материнством, утратой сына, но и со светлыми воспоминаниями. Куда сложнее отношение у Лопахина. Сад связан с его детством — тяжелым, болезненным, когда Лопахина мальчиком чуть не выпороли, в этом поместье крепостным был его отец, а сам он не нюхал цветы и не наслаждался красотой вишневого цвета, потому что тяжело работал. Поэтому для него сад — вещь, обладание которой означает, что он чего-то добился в жизни.
И есть молодежь: Петя Трофимов и Аня. Они совершенно равнодушны к саду и поместью. Да, Аня провела здесь свое детство («Моя комната, мои окна!»). Но в целом она ждет одного: когда же они наконец уедут из этой провинции в большой прекрасный мир. И получается, что я с классом Ань и Петь пытаюсь говорить о чувствах Раневской и Лопахина, а это очень сложно. Учитывая, что изначально у них нет желания разбираться в страданиях старшего поколения. Но Чехов есть в обязательном списке. Попадется на ЕГЭ — что вы будете делать? Хотите не хотите, но будем читать.
— Думаю, Чехов бы расстроился.
— Конечно. Чехов представляет важную линию в нашей литературе — антиучительскую. Именно он сформулировал, что задача писателя не отвечать на вопросы, а правильно ставить их. Тогда как наша школьная практика коренится в практике дореволюционной и усилена советской историей, советским предметом «Литература» (когда сам этот предмет и появился). Я, кстати посмотрел аттестат Чехова: у него нет никакой литературы, у него есть единый предмет «Русский язык и словесность», за который у него стоит четверка.
У нас есть писатели-учителя, как Гоголь или Толстой. Эти писатели более чем художники: они хотят не только показывать, но и поучать, открывать глаза, отвечать на вопросы. У нас есть Пушкин, которого пытаются превратить в пророка, учителя жизни. Но большинство произведений Пушкина заканчивается именно вопросом, отсюда ощущение незавершенности «Дубровского», «Евгения Онегина», его «Маленьких трагедий» и так далее.
Таков и Чехов. За что его недолюбливали современники и почему, даже когда ему присуждали высокие награды, признавая, что он выдающееся явление в нашей литературе, считали, что чего-то в нем недостает.
Не хватает учительских интонаций, ответов на вопросы.
Как говорил критик Михайловский, «господин Чехов с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает».
Кажется, Николай Минский говорил, что Чехов, описывая умирающего человека, всегда готов отвлечься, чтобы описать какую-нибудь бабочку или цветок. Для Чехова будто бы нет иерархии, нет понимания, что важно, а что нет. Ясно же, что умирающий человек важнее, но в мире искусства бабочка и цветок не выше и не ниже. Это художественные образы, и они живут во взаимодействии. Бабочка рядом с умирающим человеком — одно целое. Но критики, заряженные желанием во всем видеть поучения и пророчества, самое главное в Чехове не рассмотрели.
И школа, которая возлагает воспитательную задачу на литературу, тоже пытается сделать из Чехова то, чем он не является. Он врач, а не учитель. Он помогает справиться с болезнью. А в школе из Чехова пытаются сделать не доктора Чехова, а наставника, учителя жизни.
«Писатель, который не будет промывать мозги»
— Тогда с какой стороны к нему подступиться на уроке?
— Чехов у нас идет после Толстого. Я рассказываю о том, как Чехова не понимали и почему не понимали, надеюсь этим пробудить некоторый интерес и сочувствие: «Сейчас я вам покажу писателя, который не будет вам промывать мозги, не будет на них капать, который будет честно показывать и разводить руками».
Начинаю с сопоставления. Этот прием я украл из своих студенческих лет. У нас был замечательный преподаватель Сергей Тихомиров, еще и поэт очень хороший. Он тогда объяснял нам, чем Чехов отличается от Толстого. По сути, Чехов — ученик Толстого и сам в этом признавался. Но есть одно ключевое отличие, которое позволяет эту разницу понять.
Как обычно строит фразу Толстой? Он одним из первых среди писателей начал показывать мир глазами своих героев. Собственно, это же есть и у Лермонтова, но Толстой обязательно противопоставляет взгляду героя некоторый объективный взгляд, взгляд писателя. Фраза у Толстого строится примерно так: «Герою казалось, что…» — дальше мы погружаемся в мир героя, смотрим на мир его глазами. Но потом Толстой добавляет: «А на самом деле…»
Вот это «а на самом деле» — позиция всевидящего ока. Лежит раненый Андрей Болконский на поле Аустерлица: кажется, что какие-то мухи жужжат, мешают думать о вечности и видеть бездонное голубое небо. Что это за мухи? Ребята сразу начинают фантазировать: «Ну, это пули свистят», «Глюки у него от ранения», «Это мысли у него как мухи». Кстати, вы помните?
— Увы мне.
— Давайте посмотрим по тексту. На самом деле это свита Наполеона. Наполеон видит убитого офицера, сжимающего древко знамени, и говорит: «Вот прекрасная смерть». Потом слышит стоны и велит Андрея излечить. С одной стороны, мы видим, как мир воспринимает герой, а с другой — понимаем, что герой заблуждается. Какая же это муха? Это сам Наполеон! Зачем это нужно Толстому?
Во-первых, субъективное противопоставляется объективному. На знание объективного претендует автор, поскольку он уверен, что знает, как правильно. Значит, он имеет право учить, раскрывать глаза, вести за собой. Во-вторых, это контраст между тем, как Болконский теперь видит Наполеона, и тем, как видел его раньше, когда был готов перед ним преклоняться и хотел ему подражать: теперь Наполеон всего лишь муха назойливая. Это много говорит о том, что произошло с Андреем. Гениальный ход. Через столкновение «казалось» и «на самом деле» Толстой показывает, что происходит с сознанием героя, с его ценностями, взглядами.
Чехов начинает с того же самого. Он любит схему «герою казалось, что…», а вот потом появляется два варианта. Если ребята уже немного почитали, мы можем попробовать с ними реконструировать: что же такого придумал Чехов, чего нет у Толстого. Берем, например, рассказ «Студент». Мы видим, что главный герой, студент духовной семинарии Иван Великопольский, возвращается домой в Страстную пятницу. Откуда может студент духовной семинарии возвращаться в Страстную пятницу?
— С тяги, конечно (тяга — охота, она была запрещена во время Великого поста. — Примеч. ред.).
— Причем с неудачной. Он видит нищету, грязь, он мерзнет. Снег идет, солнце скрылось. Как будто эта грязь, нищета, бедность были и при Рюрике: пройдет еще 500 лет, и ничего не изменится, всегда будет эта грязь и так далее. Герою казалось, что жизнь лишена всякого смысла и в ней ничего не меняется, что сегодня тот же день, что был вчера, а завтра будет тот же день, что сегодня.
Но потом у костра он встречает двух несчастных женщин, мать и дочь, обе уже вдовицы. Греясь у костра, он рассказывает им историю отречения Петра и вдруг видит слезы на глазах собеседниц. Его эти слезы трогают, потрясают.
«Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра».
Он уходит. Погода улучшается, солнце проглядывает. Он думает, что вот это стремление к светлому, эти правда и красота были еще и при дворе первосвященника, и в будущем они никуда не денутся, и вообще студенту 22 года, у него все впереди, «и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла». Вот первая модель чеховского повествования: «герою казалось, что», «а потом ему казалось, что».
Возникает вопрос: а правильно-то как? Но у Чехова нет «а на самом деле». Оно есть, но зашито очень глубоко и тонко, не на уровне учительского пальца «а правильно, дети, вот так». Оно зашито на уровне композиции. Простой эксперимент: попробуйте, не изменив ни одного слова, подвергнув только одной операции, превратить этот рассказ в мрачное, декадентское произведение. И ребята обычно догадываются. Надо всего лишь поменять местами две части.
Смотрите. Сначала наш герой видит слезы на глазах женщин, умиление, сам умиляется, думает, как все прекрасно и что жизнь полна глубокого смысла. Но потом погода портится, становится холодно: он оглядывается вокруг, видит эти нищие деревни, вспоминает своего отца, свою мать, которая чистит самовар в сенях, и понимает, что ничего не меняется, что этот ветер дул еще и при Рюрике, и ему не хочется домой. Точка, конец рассказа.
— Тогда как выглядит вторая модель?
— Снова «герою казалось, что…», а вторую часть можно понять, например, из той сцены «Вишневого сада», когда раздается «звук лопнувшей струны». Как будто у нас есть голос автора, он звучит в ремарках. Автор говорит: «Звук лопнувшей струны». Значит ли это, что лопнула струна?
Если на пакете сока написано «вкус апельсина», это не значит, что там апельсиновый сок. «Звук лопнувшей струны» значит только то, что раздавшийся звук напоминает звук лопнувшей струны. Только что Епиходов прошел со своей вечной гитарой. Вполне возможно, что у него на гитаре лопнула струна и это все услышали. Но у каждого героя свое понимание. Лопахин считает, что на далекой шахте упала вагонетка и могло придавить людей. Фирс говорит, что так же при несчастье птица ночная кричала. При каком несчастье? Перед волей, отменой крепостного права. Раневская не понимает, ее просто передергивает.
Мы имеем несколько версий, у каждого героя своя правда. Даже у автора своя правда, но эта правда не категоричная — «звук лопнувшей струны». А что на самом деле, опять приходится решать нам, бедным читателям, которых оставили наедине с тяжелыми экзистенциальными проблемами. Понятно будет потом, когда будут раздаваться удары топора по стволам вишневых деревьев в финале, когда все разъедутся и бросят Фирса. И в этом смысле Чехов не очень удобный писатель для школьной программы, для традиционного воспитательного подхода.
— Мы не знаем, что хотел сказать автор.
— Мы не знаем, он действительно как будто бы равнодушен. Вспомните «Скучную историю». Героиня спрашивает отца, как ей жить, и слышит: «Давай, Катя, завтракать». Это и есть чеховский ответ. С одной стороны, здесь уход от ответа. Но с другой — все, что мы подчас можем дать близкому человеку, это как раз выпить с ним чаю, побыть с ним, когда ему плохо, и в нашей общей беде, разделенной на двоих, немного друг друга поддержать. Это очень зрелое, взрослое понимание. Все-таки в юности важно быть романтиком, идеалистом, верить в будущее.
Все чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг;
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
Есть, конечно, подростковый цинизм, но подростковый цинизм — это все равно обратная сторона идеализма, форма защиты «бабочки поэтиного сердца» от жестокого мира. И в этом смысле Чехов — он слишком взрослый. Может быть, лучше подготовить школьников к тому, что он подождет их где-то в будущем, и не стремиться всем в обязательном порядке загрузить в голову некоторое количество текстов, от которых, скорее всего, в памяти мало что останется. Одни названия чего стоят: «Тоска», «Спать хочется», «Скучная история».
Злой юмор
— Обычно в школе Чехова сначала преподносят как юмористического писателя. Правильно ли это? В чем вам видится особенность его юмора?
— Я не вижу, чтобы над Чеховым смеялись, у него юмор злой. По крайней мере, в тех произведениях, которые попадают в поле чтения детей. «Смерть чиновника» — само название жизнеутверждающее, безусловно. И образ чиновника Червякова, и изображение человека как червяка — все это очень соблазнительно для подростка, который склонен к упрощению, к делению мира на черное и белое: какие-то взрослые отвратительные чиновники, убогие-несчастные начальники, пресмыкающиеся друг перед другом.
Это не тот юмор, который вызывает улыбку и смех. Ах, как смешно, пришел в парадном мундире и умер на диване. Это кривая усмешка: ха, как будто мы чего-то не знали про этот мир!
Или «Ванька»… Чудовищный рассказ! Ванька пишет в никуда, он живет в своем узком мирке, в своем футляре. Футлярность, собственно, одна из главных тем Чехова. В мире Ваньки есть деревня, где ему было хорошо, где его любимый дедушка Константин Макарыч, и есть большой страшный город, где «мордой» селедки «в харю тычут», где бьют и заставляют работать, где нет детства.
Ваньке кажется, что, если написать письмо из этого большого страшного города в эту маленькую прекрасную деревню, приедет его дедушка. Но именно в силу ограниченности Ванька не понимает, что это не поможет, что детство кончилось, что, помимо большого города и маленькой деревни, есть еще тысячи других городов и деревень и что твое письмо на деревню дедушке Константину Макарычу не дойдет. Тут не смеяться и не плакать, тут рыдать нужно.
— Может, я драматизирую, но здесь вообще видится человек в своей богооставленности: его наверху никто не слышит.
— Так тоже можно прочитать. Дедушка Константин Макарыч для Ваньки играет роль верховного божества, и Ванька чувствует свою богооставленность в этом городе, где все ему враждебно. Он верит, что, если его дедушка заберет, все можно исправить. Но мы же знаем, что это невозможно.
— И непонятно иногда, смеется Чехов или нет, как в «Душечке». Вот кто она — идеал женщины или недоразумение?
— А как правильно? Что хотел сказать автор? Тем самым мы познаем сложность. Одновременно мы можем плакать и смеяться. Сегодня нам может быть весело, завтра вдруг станет грустно ровно по тому же самому поводу, а послезавтра мы посмеемся над своей грустью. Человек текуч, и эта текучесть, открытая Толстым, тоже важна для Чехова.
Драма среднего человека
— Что еще «взрослого» в Чехове?
— Его взгляд на среднего человека. Школьник прекрасно понимает дихотомию «маленький человек — великий человек». Потому что это соответствует подростковой картине мира. Да, есть великие люди, супермены (у каждого поколения свои герои), а есть ничтожные серые личности, человеки в футляре. Литература нас пыталась убедить, что в «маленьком человеке» можно найти бездны, как в Акакии Акакиевиче Башмачкине, это настоящий мирской святой. Но понятно, что школьник, читая классику, скорее видит себя в Печорине или в Базарове, в по-настоящему ярких личностях.
Как некоторые учителя ни пытаются нас убедить, что Обломов — национальный идеал, что правильно иногда думать, мечтать, прокрастинировать, ничего не выходит. Что прокрастинировать нужно, согласен. Но что сам Обломов является идеалом — вряд ли. О чем говорит Чехов? Он упраздняет эту дихотомию, у него нет гениев. В какой-то момент он отказывается и от идеи ничтожного человека, от Червякова. Червяков остался в его юмористике, в ранних рассказах. Есть Яшка в «Вишневом саду», но у него только душа мелкая, а злодей он вполне средних размеров.
Любой герой Чехова по-своему интересен, но эти герои — средние люди. И драма героев Чехова — драма среднего человека.
То есть такого, как мы с вами. А это подростку очень трудно. Одно из самых тяжелых открытий для почти любого подростка — признать свою «среднесть»: что он учится в средней школе, что он среднего роста и что его талант тоже средний. И если в чем-то его талант выше среднего, то все равно его достижения в одном компенсируются недостатком таланта в чем-то другом.
Идеал, сформулированный доктором Астровым в пьесе «Дядя Ваня», что в человеке должно быть все прекрасно — душа, одежда, лицо и мысли, это идеал недостижимый. Как правило, чтобы иметь красивую одежду и ухоженное лицо, мы вынуждены жертвовать своей душой и своими мыслями. Напротив, живя глубокой духовной жизнью, мы бываем не наделены от природы прекрасным, одухотворенным лицом и не имеем возможности зарабатывать столько денег, чтобы иметь прекрасную одежду.
Герой, который, как мне кажется, тронул моих лицеистов и вызвал у них настоящее сочувствие и понимание, это доктор Дымов из «Попрыгуньи».
— Почему именно он?
— Он гениален в целом ряде аспектов. Он гениальный врач, он будет всю ночь сидеть у постели больного, лечить его. Он гений, как мы потом узнаем, в науке, он ученый, и ему светила прекрасная карьера. Он гениальный муж, он умеет любить самозабвенно, самоотверженно свою Оленьку, отдавая ей все. Единственное, чего ему недостает, — он нечувствителен к искусству. Мы не знаем, он к искусству вообще нечувствителен или к тому искусству, которое его окружает в виде рисунков его жены и в лице тех богемных гостей, которые к ней приходят. Насколько эти гости действительно выдающиеся художники, артисты или писатели, у нас нет объективного знания «а на самом деле».
Таким его воспринимает жена, и он сам говорит, что ему некогда интересоваться и что он, к сожалению, в этом ничего не понимает. Более того, он дает гениальную формулу подлинно интеллигентного человека:
«У каждого свое. Я не понимаю пейзажей и опер, но думаю так: если одни умные люди посвящают им всю свою жизнь, а другие умные люди платят за них громадные деньги, то, значит, они нужны. Я не понимаю, но не понимать не значит отрицать».
И это ровно то, что встает между ним и Оленькой и заставляет Оленьку искать себе человека на стороне, уйти от мужа, потом вернуться к нему, быть великодушно им прощенной — и все равно остаться совершенно глухой к тому, что заполняет всю его жизнь. Может быть, любя его по-настоящему, она бы могла стать помощником, другом, человеком, понимающим его врачебный и научный подвиг, и научилась ценить ту любовь, которую он ей дарит, потому что это действительно великая любовь. Но ей это не дано. А ему не дано понимание искусства. Это их развело и разрушило их брак, жизнь Оленьки, убило нашего героя.
Собственно, это касается любого героя Чехова. Взять доктора Старцева, Ионыча. Он приезжает в город с высокими мыслями — стать хорошим врачом. Но не получилось. Может быть, врач-то он и хороший, но это врач, смысл жизни которого в итоге оказывается в шелестящих бумажках, хотя не за этим он ехал в город С. Есть его Екатерина Ивановна, девушка, в которую он влюбляется. Он тоже ничего не понимает в ее искусстве. И опять мы не знаем: это он не понимает или она не такой талантливый пианист. Ему кажется, что, когда она играет на рояле, камни падают с горы.
Он не может разделить ее смысл жизни, музыку, а она не может разделить его дело жизни, врачебную практику. Она хочет найти себя в искусстве. У каждого из них своя правда. Нужны врачи, но и пианисты тоже. И в результате ее жизнь ломается, потому что из Москвы она возвращается, узнав, что это в городе С. она была первой пианисткой, но в Москве таких тысячи. И доктор Старцев, лишенный человека, с которым можно говорить, мыслить, двигаться вперед, оставшись в полной изоляции среди людей ограниченных, пошлых, вторичных, и сам поддался влиянию этой среды. В нем очень много было заложено. Как и Екатерина Ивановна, он не маленький человек. Но они не гении, которые способны из своей среды вырваться.
— При этом и не положительные, и не отрицательные.
— Стать гением вовсе не цель. Стать гением во всем невозможно, а твоя гениальность — это всегда жертва. Ради твоего гения, призвания ты всегда пожертвуешь остальным, иначе ты не достигнешь подлинных высот. Вспомним опять Пастернака, написавшего о поэте: «Он на это мебель стопит, // Дружбу, разум, совесть, быт». А как гармонизировать в себе телесное, духовное, душевное? Личное, индивидуальное, даже эгоистическое и общественное, социальное? Божественное и человеческое?
Нет ответа, этого никто не знает. Одни доктрины говорят, что надо жертвовать телесным ради духовного. Другие говорят, что, напротив, надо жить телом. Но мы же знаем, что оба пути крайне редко делают человека счастливым. Более того, сегодня он себя чувствует счастливым, а завтра просыпается с чувством ужаса, что жизнь прошла и самое главное он в этой жизни упустил. Оленька была счастлива, что живет в окружении богемы, что лучшие гении, таланты ее окружают, общаются с ней, хвалят ее пение, ее рисунки, театральную игру. А потом выясняется, что самое главное-то она и пропустила. Подлинное человеческое величие жило рядом с ней, и она не только его проглядела, она еще стала косвенной причиной его гибели. С другой стороны, у него своя голова на плечах, это и его выбор — выбор жертвовать своей карьерой, своей практикой ради любви к женщине.
Меняя оптику
— «Вишневый сад». Что вы считаете важным обсудить со своими учениками?
— Не знаю, я бы не брал «Вишневый сад». Может, вообще не брал бы драматургию Чехова и взял бы Ибсена. Но поскольку у меня гуманитарный класс и многие заточены на сдачу ЕГЭ, я не могу себе этого позволить. Я должен так станцевать, чтобы у тех, кому это не нужно, эта драматургия не вызвала отвращение, и те, кому нужно, получили бы инструмент для сдачи ЕГЭ по литературе.
У Чехова, помимо прочих, важны две вещи. Во-первых, «подводные течения».
Как можно писать пьесу, в которой ничего не происходит? «Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни».
Как самое главное происходит не во внешнем мире, а в ментальном? И как люди боятся друг другу показать, что у них на самом деле происходит внутри?
Они знают: стоит им открыться, высказаться, им тут же «прилетит» и будет больно: над их чувствами просто посмеются, каждый заперт в своем футляре. Этот футляр — удел далеко не только серых и убогих личностей, как учитель Беликов, в чьем убожестве тоже, кстати сказать, можно усомниться. Про его убожество мы узнаем из уст сослуживца. И вот это «подводное течение» — то, за чем приходится буквально идти, построчно наблюдая, как оно проявляется.
Во-вторых, мы учимся с ребятами менять оптику. Когда я сам был школьником и мы проходили «Вишневый сад», конечно, мы говорили про поколение бездельников, безответственных людей-помещиков, которые «на леденцах проели поместье», не хотят его спасать и ничего не делают. Мы говорили про мироеда Лопахина, который не понимает истинных причин социального противоречия и думает, что если он будет хозяином этого сада, то заживет, и в этом проявляется его буржуазный эгоизм. После этого мы с теплом говорили про молодое поколение, про Петю Трофимова и Аню, которые смотрят в будущее.
Потом, уже в 90-е годы, я был аспирантом, молодым преподавателем и принимал вступительные экзамены в педагогический университет, меня привлекали к проверке работ. И вот я прочел одно сочинение, из которого выяснил, что единственным положительным героем в этой пьесе является, конечно, Лопахин. Это человек труда, он не языком болтает, как другие, а все-таки пытается устроить Россию будущего, он предприниматель, бизнесмен. В этом смысле остальные герои ему сильно проигрывают.
А потом, в «нулевых», мне принесли почитать работу победительницы Всероссийского конкурса сочинений по «Вишневому саду». Из этого сочинения я узнал, что на самом деле идеальными героями являются, конечно, Раневская и Гаев, потому что это люди духовные, они ценят красоту, память, любовь. Это то, что не дано Лопахину, а он сам черствый и слишком прагматичный человек, в нем нет культуры, которая есть у настоящих аристократов. Ну а самые отвратительные герои — это, конечно, Петя Трофимов и Аня. Дармоеды, паразиты, ничего своими руками не делают. И главное, именно такие приблизили революцию и развалили страну.
Как меняется текст Чехова? Текст остается один и тот же, меняется оптика, меняется человек, и консервативный поворот «нулевых» годов происходит в головах людей так же, как и демократическая «перестройка» 90-х. Разумеется, во всех трех случаях люди были уверены, что знают, что хотел сказать автор.
«Настоящая правда»
— Какие работы по Чехову вы рекомендуете?
— Задача глубоко разбирать Чехова — уже не для школы. Либо у тебя проект должен быть связан с Чеховым, либо это будет фикция, когда ты делаешь презентацию по Чехову, скачав ее из интернета. У меня есть другой, доступный тип работы. Обязательно, когда начинается новый автор, кто-то делает доклад: 10 фактов из жизни. Как правило, все равно никто не копает глубоко.
— То есть мала вероятность, что кто-то пойдет и возьмет кирпич Рейфилда «Жизнь Антона Чехова».
— Чтобы прочитать кирпич Рейфилда или Чудакова, сколько нужно месяцев? В 10-11-м классах много чего другого приходится читать. Поэтому мои ученики выбирают 10 фактов — что зацепило и что кажется важным знать о Чехове. Эти факты могут быть смешные. Например, что Чехов привез себе с Цейлона мангуста по кличке Сволочь.
Или что последние его слова были «Давно я не пил шампанского». А могут быть вещи экзистенциальные.
Если нужно глубоко копать… Я очень ценю работы Александра Скафтымова о Чехове, работы Александра Чудакова. Будешь филологом, займешься Чеховым, прочтешь и Чудакова, и Скафтымова, и остальных. А может быть, не будешь, но просто полюбишь Чехова. Я знаю человека, который перечитал все собрание сочинений. До меня дошел слух, что сейчас Татьяна Толстая работает над книгой о Чехове. Я бы с удовольствием почитал.
— А ваш Чехов — он какой?
— Мой Чехов грустный. Тот, который говорит: «Пойдем чай пить». Мне очень нравится у него понятие «настоящей правды».
Он не говорит, в чем смысл жизни и какой должен быть идеал. Он просто говорит, что есть вещи, которые заставляют человека двигаться вперед, и эти вещи очень важны.
Они наполняют содержанием твою жизнь.
Таким ориентиром «настоящей правды» является, например, творчество — то, чем можно заниматься всю жизнь. Даже когда Чехов спасал больных холерой, он все равно писал в письмах, что его мысли заняты скорейшим возвращением к литературе. Ориентир «настоящей правды» — помощь ближнему. Это то, что двигало самим Чеховым. Мы знаем, как много сил он отдавал благотворительности. Ориентиры «настоящей правды» — любовь, наука.
Это то, что психологи называют «идеальной целью». В какой-то момент мы понимаем, что любовь прошла, что в науке не стал большим ученым, что так и не смог помочь всем людям. Но пока в тебе есть этот ориентир, он помогает тебе становиться другим, совершать усилие быть человеком. При всей отстраненности и отказе Чехова от учительства, он учит именно этому. Хотя не напрямую. То, что я говорю, это реконструкция по его произведениям. Он это показывает на своих героях. Самые симпатичные герои Чехова — средние люди. Такие же средние, как мы с вами, но в жизни которых есть содержание. Это очень сложно объяснить 17-летним подросткам. Потому что в 17 лет человек стоит накануне прыжка к недостижимому.
— Пойдемте чай пить, Михаил Георгиевич.
— Пойдемте.
Поскольку вы здесь… У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. ПОМОЧЬ
